Я считаю:
от обшарпанного порога до школы – тридцать минут переулками;
от окна двенадцатого этажа до земли – шесть секунд с ускорением;
от моей жизни до счастья – сто двадцать восемь миль по пустыне;
от озлобленного «тебя никогда не должно было быть» до подобия заботы – одно имя.
Эльма. Вульгарная красная помада и потёкшая тушь – сколько дней тебя не было дома?
Эльма. Вопль, от которого закладывает души, ещё одна пощёчина.
Эльма. Плохая возлюбленная, плохая мать, и шлюха тоже плохая.
Этот непрекращающийся, усиливающийся с каждым днём поток ненависти, злобы и гнева; место, в котором я жила, место, которое я увезла вслед за собой. Огороженное бетонной стеной, облизывающей небо, оно верно хранит меня от всего хорошего, что есть в этой жизни. Как будто я до конца уверена, что можно не-страдать и не-ненавидеть-себя, как будто я верю в счастье, в любовь и в счастливых людей. Как будто я не убеждаю себя: «все люди живут и претерпевают», «кому-то так же плохо, как и тебе», «боль была в этом мире и до тебя» – в это так сложно поверить, когда каждый день начинается с изобретения отчаяния и бессилия.
Моя история не будет полной, если я не возьму в руки кружку с чёрным кофе, не устроюсь в кресле, и не буду крепко материться, упоминая ту самую женщину, с которой началась жизнь каждого из нас.
Всего одно имя. Имя, ставшее синонимом беспомощности, страха и чувства обречённости, каждой попытки быть лучше в чужих глазах. Она никогда не была умной, и красивой тоже не была, у неё не было талантов, она мало чем увлекалась, и её вовсе нельзя было назвать сообразительной. Эльма была одной из тех женщин, которые мечтают о Кубе и идеальном мужчине, лёжа на скрипящей кровати в дешёвом отеле, под парнем с соседней улицы, который сегодня изрядно выпил. И это – моя мать, Эльма Тендер. Мне кажется, она верила в чудеса и в людей – они встретились с моим отцом, когда она училась в выпускном классе, и «это была любовь». Пока она не забеременела, конечно же.
Она была наивной. Сказала моему отцу /никогда не знала его имени/ о том, что у них будет дочь, будучи на приличном сроке. Надеялась, что они поженятся; надеялась, что у неё будет счастливая семья, муж и ребёнок; надеялась, что всё будет хорошо, но этого не случилось. Он ушёл, как только узнал обо мне – одна из основных причин, по которым вот уже десять минут меня не покидает мысль о том, как я разрезаю себе руку.
Меня воспитывала бабушка. Хорошая была женщина, любила меня. Благодаря ей я научилась считать, писать, читать и полюбила литературу. Через какое-то время она умерла. Не помню, почему это произошло и когда это произошло, но я даже не плакала. Бабушка всегда говорила, что смерти не нужно бояться – после неё мы попадём в другой мир, где будет бесконечное счастье, счастье без конца, и я верила ей. Но теперь – нет.
Я бы хотела раствориться, исчезнуть без лишнего шума – как будто накрыли рукой и спрятали в карман. Она так меня ненавидела. Она почти всегда молчала, и совсем редко говорила, но каждая фраза была гвоздём, забитым в мою память. «Тебя не должно было быть». «Ты разрушила мою жизнь». «Ты бездарна и ничего не можешь». «Ты никому не нужна». И я, знаете, я пыталась сопротивляться, что-то пытался доказать, пытался завести друзей, но когда у меня вообще что-то получалось? Безграничное ощущение собственной ничтожности и отверженности, когда ком в горле и дрожь по телу – сжимаешь кулаки, потому что одновременно и обидно, и грустно, хочется разбить что-нибудь, выпустить боль и ненависть. Хочется разбить собой стекло, хочется убежать в лес, хочется сломать себе руку, хочется перестать существовать.
Но это ведь не война: у меня – ни щита, ни полководца, ни армии, у неё – ни копья, ни пистолета, ни смысла воевать.
Эльма была проституткой. У меня на родине это легально, да и как ещё зарабатывать дурнушке без высшего образования и с камнем на шее. А может, она просто не переставала мечтать и надеяться. А может, она всё ещё верила – однажды станет лучше. Она была очень и очень глупой – сейчас я понимаю это как никогда прежде. Но Эльма не всегда поливала меня грязью и не всегда пыталась довести меня до самоубийства. Помню: зовёт меня и обнимает, крепко-крепко, а я начинаю задыхаться, я паникую, мне начинает казаться, что она сейчас задушит меня. Пытаюсь вырваться – начинает злиться и даёт мне пощёчину. Я молчу, я продолжаю молчать.
Я расту, моя агрессия - тоже:
«Когда это ты занималась плаванием?» - ТВОЮ БЛЯДЬ МАТЬ, Я ЗАНИМАЛАСЬ ЭТИМ ГРЁБАНЫМ ПЛАВАНИЕМ ШЕСТЬ ЛЕТ, ПОТОМУ ЧТО ТЕБЕ ТАК ХОТЕЛОСЬ!
«Я этого не помню.» - ДА ПОШЛА ТЫ К ЧЁРТУ! Я ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ ЗАНИМАЛАСЬ ВЕЩАМИ, КОТОРЫЕ МНЕ НЕ НРАВИЛИСЬ! ПЛАВАНИЕ, БАСКЕТБОЛЛ, СКРИПКА – И ВСЁ ЭТО, МАТЬ ЕГО, ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ТЕБЯ НЕ РАЗОЧАРОВЫВАТЬ, ЧТОБЫ ПОНРАВИТСЯ ТЕБЯ.
Я ОТКАЗЫВАЮСЬ НЕНАВИДЕТЬ СЕБЯ ТОЛЬКО ПОТОМУ, ЧТО ТЫ БЫЛА ДУРОЙ, Я ОТКАЗЫВАЮСЬ. Я ОТКАЗЫВАЮСЬ! ПРОБЛЕМА НЕ ВО МНЕ. ЭТО ТЫ ВИНОВАТА, И ТОЛЬКО ТЫ. ТЫ, А НЕ Я.
Я ВОСХИТИТЕЛЬНА, УМНА И ПРЕКРАСНА, И ПЛЕВАТЬ Я ХОТЕЛА НА ТО, ЧТО ТЫ ОБО МНЕ ДУМАЕШЬ. МАМА, МА-А-А-АМОЧКА! СВОЛОЧЬ ТЫ, ВСЁ!
Внутри я всегда кричала для неё, вот только она никогда не слышала.
Я окончила школу и ушла из дома. Ушла бы раньше, но у меня ни денег, ни друзей, ни возлюблённых, только одна большая тень, закрывающая большую часть моей жизни.
Я попыталась поступить в университет. Я не поступила.
В тот же год присоединилась к кучке хиппи. Они путешествовали автостопом, и я путешествовала вместе с ними. Всегда была отверженной: не чувствовала себя частью их компании, но переняла очень многие идеи, которые до сих пор кажутся мне правильными, вот только между нами была существенная разница. Они боролись против целого мира – я боролась против самой себя.
«Тебя не должно было быть», «Ты разрушила мою жизнь», «Ты бездарна и ничего не можешь», «Ты никому не нужна» - слова отдаются скрипом в моей голове, слова отдаются скрипом в моей голове.
Это было здорово. Самые лучшие годы моей жизни, когда я приняла себя и почти была уверена, что смогу жить нормально. Оказалось, нет.
Никогда не забуду: сидим около костра, а над головой – мириады звёзд, пролетает иволга, иволга мелко хлопает крыльями и взвивается выше и выше; с правой стороны черника, а я всё лежу и слушаю, как под монотонные звуки гитары напевает Алиса, ягоды спелые, но поднять руку тяжело и не хочется. Это сверхъестественное ощущение покоя: ничего не волнует больше – перестать ощущать, перестать рефлексировать, и пусть кто-нибудь остановит плёнку именно на этом месте, и не досмотрит кино, и уберёт кассету в пыльный шкаф, и больше никогда о ней не вспомнит.
Мы осели в Норвегии. Я и ещё несколько ребят – они были родом оттуда, а я просто устала идти. Осло ведь небольшой город, меньше Амстердама, и спокойнее, а может, это только мне так казалось.
Норвегия – это сон, который снится каждую ночь, раз за разом, и однажды теряет начало и конец. Там вообще всё терялось, смысл жить – особенно часто, что, впрочем, не так страшно для тех, кто никогда его не имел. Любили ездить к морю. Смотришь на горизонт – и понять где небо, а где вода, нельзя. Всё сливается, становится одним бесконечным морем, слышишь, как оно лениво облизывается где-то вдалеке, слышишь, как под волнами расходится песок, ветер обнимает сзади, и ты чувствуешь это колоссальное единение, созвучность с чем-то близким и знакомым. Теперь уже ничего не нужно: больше никаких заметок в ежедневнике, никаких встреч с друзьями, никакого кино по пятницам – ничего больше.
Денег тогда совсем не было, и ребята организовали группу, я же начала подрабатывать фрилансом. Помнится, пару раз даже подменяла заболевшего басиста, весело было, но мы ведь не об этом.
Мы об Н. Она была одной из тех людей, которые попали в этот мир по ошибке, будто сели не в тот поезд, приехали на чужую станцию. Она говорила: «Мы всё в дороге, скоро съедем из этой жизни», и я боялась за неё, и обещала, что дорога будет стремиться в горизонт до тех пор, пока я держу её руку. В итоге она просто выпрыгнула из машины на ходу.
Мы познакомились, когда Н. написала мне о том, что хочет свой собственный сайт и ей нужна помощь профессионала. Она шила чудесные игрушки, и я согласилась. Но, право же, это так скучно, это так грустно – я вспоминаю, как всё начиналось, и причин покончить жизнь самоубийством становится на одну больше, потому что всё-могло-было-быть-по-другому-всё-могло-быть-не-так. Потому что я до сих пор вспоминаю о ней, и мне становится слишком тоскливо, чтобы заниматься хоть чем-то. В такие дни я сижу в кресле часами, и это жутко меня расстраивает.
Но когда я впервые вижу Н.
Когда я впервые вижу Н., я стою на душном вокзале и прикрываю голову курткой – начинается дождь, и тут уже не до шуточек. В тот момент я ещё пытаюсь думать о чём-то кроме неё, но не выходит – меня снедает какое-то невероятное чувство трепета и радости, потому что через пару минут подоспеет поезд, из которого выйдет Н., моя дорогая Н. На тот момент она представляется мне высокой и очень худой, чем-то отдающей в баскетболистку. В ней есть какая-то особенная жертвенность, и на похожа на потенциал для священной войны. Это совсем не так.
Когда я впервые вижу Н., она окликает меня, и у меня есть ровно две секунды, чтобы подстраховаться и вызвать 911. Я не успеваю, ровным счётом, ничего.
Единственное, что у меня выходит – развернуться, глубоко вдохнуть, и сказать «Привет». И Н. оказывается совсем не похожей на образ из моей головы – Н. очень милая и до катастрофы женственная, у неё длинные волосы и очень маленький рост; свет слишком красиво падает на её лицо, и в этот самый момент она кажется сотканной из золота, настоящим сокровищем. Потому я всегда боялась, что однажды её украдут у меня, потому я боялась, что однажды потеряю её.
И вот я стою, смотрю на неё, и с какой-то смутной неуверенностью перебираю собственный словарный запас – язык кажется мне слишком несовершенной системой для выражения чувств, потому что как описать то, что мне захотелось предложить ей купить домик в Ирландии, выбрать тёплый турецкий ковёр и завести трёх колли? Как описать эту необыкновенную потребность видеть её каждый день, заботиться о ней и смотреть, как она разминает плечи? Как описать то, что мне захотелось предложить ей поля из лаванды, мятный чай и корону из цветов, чтобы она смогла подтвердить свой статус королевы?
Н. не казалась мне симпатичной или красивой, Н. казалась мне совершенной.
Ей было страшно переезжать в Норвегию – боялась, что её глубокий голос с юга Африки растопит все ледяные фьорды.
Мы встречалась около двух лет до того, как она перебралась ко мне. Н. нравилось путешествовать, и она никогда не брала с собой ноутбук, но писала мне бумажные письма. Немецкие – мои самые любимые. В одном слышится гул в тамбуре, как она щурится от вспышки света проезжающего мимо локомотива, стук поезда по рельсам «мы-доедем-скоро-мы-доедем» и как она смеётся понимая, что забыла дома большую часть зимних вещей, а сегодня выпал снег.
В другом – шум телевизора и полумрак гостиничного номера, этот необыкновенный зелёный свет, и то, как она трёт глаза, потому что устала, и пишет: «Германия хороша, но Норвегия лучше, потому что у неё есть ты».
Люблю их перечитывать, закрываешь глаза – и вот она снова сидит в аэропорту, жутко волнуется и клянётся, что больше никогда не полетит на самолёте, и никогда не уедет из ЮАР, и заставит меня переехать к ней, чтобы можно было перестать спать с подушками и никогда не бояться.
Я пожалела, что мы стали жить вместе. Бывало такое ощущение, будто я выдумала этот образ девушки из писем, которая из каждой страны увозила магнитик и пуговку, на счастье, потому что в действительности Н. была немного другой. А может, я была другой. Или мы обе.
Было в ней что-то болезненное, надломленное, когда она сидела на диване и рыдала, рыдала часами, а я сидела около неё и спрашивала: «Что случилось? Почему ты плачешь?», а она прятала лицо в ладонях и повторяла: «Почему, почему, почему», как будто нельзя объяснить, нет таких слов. И тогда я пыталась обнять её за плечи, а Н. начинала кричать и просила, чтобы я не трогала её, больше никогда не трогала её.
В такие моменты я уходила, а потом долго думала и постепенно начинала понимать: нельзя объяснить. Нет таких слов. Помню, как по ночам Н. сжимала меня в своих объятьях, буквально спала на мне, и это восстанавливало мои детские воспоминания, я начинала задыхаться, начинала вырываться, а она очень обижалась и очень злилась. Говорила, что я эгоистка, что совсем о ней не думаю – я молчала. Я всегда молчала, даже когда Н. собрала вещи и сказала, что улетает домой. Внутри я всегда кричала для неё, вот только она никогда не слышала.
Итак, это была девушка, чей глубокий голос с юга Африки растопил все ледяные фьорды в моём сердце.
Я уехала в другой город, я уехала в другую страну, я уехала в Швейцарию. Какое-то время жила в Цюрихе. Потом переехала в Берн. Здесь совсем не так, как в Норвегии. Всё пытаюсь услышать, что говорит море, но с каждым годом голос всё тише.
